Даже служащие и профсоюзные деятели, которые сталкиваются с рабочими изо дня в день, и те все больше отдаляются от них; так стоит ли удивляться, что для буржуазии в целом и особенно для буржуазной интеллигенции рабочий – понятие смутное, нечто плохо различимое сквозь туманную пелену. Создается впечатление, что, говоря о нем, буржуа всегда исходит из двух невысказанных предположений: 1) пролетарий как таковой вымер, точно странствующий голубь, либо вымирает, либо натурализуется, как индейцы племени навахо; 2) если же он и существует, то стал теперь таким, как все мы, – он жирный, самодовольный, чопорный, немного беспокойный, но в общем мало чем отличается от своих собратьев – телезрителей из числа буржуа.
Короче, если рабочий зарабатывает, как буржуа, голосует, как буржуа, одевается, как буржуа, мечтает, как буржуа, – значит, он перестает существовать как пролетарий.
В одном лишь он совсем не похож на буржуа: он работает, как рабочий. Литейщик пока еще не подшивает бумаги, шахтер не сидит на совещаниях, текстильщик не берет с собой на обед коктейли. Его труд вызывает в нем лишь ненависть, стыд и смирение.
Тут я хотел бы остановиться на некоторых сторонах широко распространенного утверждения, будто «почти все мы одинаково буржуазны в том, что касается наших заработков и стремлений...»
Средний рабочий автомобильной промышленности получает чуть больше двух долларов в час. Стало быть, он один из самых высоко оплачиваемых промышленных рабочих в стране. После двадцати лет жестокой борьбы, которую вел один из лучших и наиболее демократичных профсоюзов США, заработок рабочего в этой промышленности меньше, чем жалованье только что окончившего колледж, неопытного и часто полуграмотного специалиста, не обремененного семьей. Сделался ли он буржуа по своим доходам? Может ли его заработок сравниться с недельным заработком зубного врача, бухгалтера, торговца, чертежника, журналиста? Уместней было бы спросить, как ему удается в наши дни прокормить семью на такие гроши. Я-то знаю, как это делается, но боюсь, что ответ несколько смутит тех, кто соловьем разливается насчет приличного положения «бывших» бесправных классов.
Прежде всего, если удается, то он работает куда больше сорока часов в неделю. Автомобильная компания не может гарантировать своим рабочим постоянный заработок на все пятьдесят недель; поэтому рабочий знает, что, пока можно, надо не упустить своего. В период повышенного спроса он неделями не отходит от конвейера по девять, десять, одиннадцать и даже двенадцать часов. Мало этого. Рядом со мной у конвейера стояли люди, которые работали еще дополнительно в качестве механиков, ремонтных, строительных, складских рабочих, продавцов, поденщиков, возчиков, комиссионеров.
Но и этого мало. Рабочий, имеющий иждивенцев, не в состоянии один, без помощи семьи, вынести бремя вечно одолевающих его долгов – буржуазных долгов, если и угодно: это взносы за автомобиль, сушилку, стиральную машину, телевизор, одежду, наконец, дом.
Рабочая семья держится теперь, как правило, не на одном только мужчине-кормильце, ее опора – заработок многих работников, нередко принадлежащих к нескольким поколениям, все они трудятся, чтобы удовлетворить свои насущные или, вернее, навязанные им потребности.
Теперь вернемся к американскому рабочему, каким его так часто изображают, – довольному, одурманенному телевидением, истому буржуа по своим взглядам. Этот облик возник не из общения с самими рабочими – разве что через посредство наемных писак, которых, точно антропологов и энтомологов, посылают «на места»,— он порожден презрением к людям, основанным, вероятно, на презрении к самим себе и на ощущении интеллигенции, будто рабочий обманул ее ожидания.
В послевоенное десятилетие мелкобуржуазные интеллигенты обнаружили, что рабочие больше не стремятся к социализму и не куют оружие для победы на войне. Они всего-навсего производят вещи, которые покупают другие. Да еще участвуют во всеобщей драке из-за жизненных благ. Прошла молва, что рабочий перестал быть героем и идеалистом; анкеты и опросы будто бы показали, что пикники для него важнее, чем помощь другим странам, а кондиционирование воздуха важнее, чем борьба против сегрегации; что он вовсе не жаждет бастовать и не очень-то стремится создавать рабочую партию, что он голосует за Стивенсона, а нередко даже за Эйзенхауэра и Никсона – короче говоря, что он так же стремится преуспеть, как и жители буржуазных предместий.
Мелкая буржуазия убеждена, что рабочий теперь ничем не отличается от нее самой, и в этом, конечно, есть доля самообмана. Мне это особенно бросилось в глаза в прошлом году, когда мои друзья из мелкой буржуазии с сожалением и даже с ужасом отнеслись к тому, что я возвращаюсь на завод! Почему же приходить в ужас, если рабочий ныне полноправный член общества? Какая разница, сидите ли вы в конторе или стоите у станка? Ответ настолько ясен, что и спрашивать совестно. Но да будет известно моим друзьям: рабочим тоже ясен ответ.
Грубая правда заключается в том, что работа на заводе отупляет людей. Она отупляет любого, кто мечтает совершить в жизни что-нибудь стоящее, и это пора наконец открыто признать. Для иммигранта, который надрывался в полутемных, мерзких, кишащих паразитами потогонных мастерских, работа была менее отупляющей, чем для нашего окончившего среднюю школу современника, хотя он работает при лампах дневного света, на машинах с кнопочным управлением. Ибо рабочий-иммигрант, даже если он и не мечтал о социализме, верил, что долгими часами работы он купит себе свободу. А промышленный рабочий пятидесятых годов рассчитывает лишь, что долгие часы труда помогут ему купить мебель и тряпки и хоть отчасти расплатиться с долгами.
Люди, с которыми я работал на конвейере, за редким исключением чувствуют себя как животные, попавшие в капкан. В зависимости от возраста и обстоятельств они либо покоряются судьбе и только не могут простить себе, что они рабочие, либо делают отчаянные попытки найти другое занятие. Им опротивели вечные понукания мастеров. Опротивело состояние загнанных лошадей, опротивело, что их жизнь зависит от бессмысленно устроенного мира, где все основано на купле-продаже; опротивело работать на заводе, где негде даже перевести дух во время двадцатиминутного перерыва.
Люди постарше покорно ждут, когда придет время отдохнуть. Но так как конвейер требует молодой крови (после тридцати пяти нелегко найти работу), на заводе, где я работал, что ни день появлялись новые лица; текучесть рабочей силы была чудовищная, прогулы – бессчетны, ведь люди помоложе каждую неделю пропускали день-два, пытаясь найти другое место, и компания была вынуждена нанимать лишних людей, чтобы к началу смены хватало рабочих рук.
Так относятся рабочие к своему труду. А к плодам его? С одной стороны, ими восхищаются и жаждут иметь их: ведь, скажем, автомобиль – это символ свободы, чуть ли не заменитель этой свободы, и не потому, что рабочий – один из его создателей, но потому, что в нашем обществе царит убеждение, будто автомобиль украшает жизнь и обойтись без него невозможно. Но с другой стороны, дело рук своих ненавидят и презирают настолько, что если, скажем, в вашей новой машине дурно пахнет, то скорее всего ей в нутро запихали кожуру от банана и наглухо ее там закупорили; и если механик не может понять, почему тарахтит новая машина, предложите ему вскрыть картер заднего моста и выгрести гайки и болты, брошенные туда рабочими, ненавидящими собственное создание!
Опубликовано в журнале «Иностранная литература», 1966, №1. - С.234-236.
Сканирование и обработка Людмилы Лобановой.
По этой теме читайте также:
