Виктор Александрович Шнирельман (р. 1949) — этнолог, главный научный сотрудник Института этнологии и антропологии Российской академии наук, член Европейской академии.
Опросы общественного мнения, проведенные ВЦИОМом в 1990-х годах, показали, что в этот период коллективные представления о прошлом занимали все более значимое место в идентичности россиян. При этом такой их компонент, как «древность, старина», имел наибольшее значение, во-первых, для людей моложе 40 лет с высоким уровнем образования, а во-вторых, для тех, кто был ориентирован на демократию и реформы. Этому соответствовала и гипертрофированная тяга к «малой родине», далеко опережавшая по своей значимости в самосознании россиян такие показатели, как «наша земля» и «государство, в котором я живу»[1].
Очевидно, многих людей пугал кровожадный образ большевистской России, рисовавшийся в течение нескольких лет средствами массовой информации. В национальных республиках еще менее притягательным оказывался образ императорской России, на счету у которой имелись свои преступления, и о них в 1990-х годах много писали, например, в Татарстане, в Башкортостане и в республиках Северного Кавказа. В такой ситуации вполне естественным выглядело стремление многих людей дистанцироваться от всех этих преступлений и несправедливостей. Такой цели можно достичь двумя способами: во-первых, апелляцией к более древнему прошлому, которое не воспринималось столь болезненно и которому можно было придать героический облик, а во-вторых, акцентом на «малую родину», позволявшим избежать прямой идентификации с деятельностью российского государства. Первое вело к созданию романтизированных идеализированных образов древности, а второе - к расцвету краеведения.
Судя по результатам социологических опросов, движение России по пути демократии и реформ способствовало росту интереса людей как к тому, так и к другому, что сопровождалось необычайно интенсивным процессом мифотворчества. В 1990-х годах романтизированные представления о предках и далеком прошлом активно создавались как в русских, так и в нерусских регионах. Различие состояло лишь в том, что в первом случае среди их создателей преобладали дилетанты, а во втором большое участие принимали также профессиональные ученые. Разумеется, такой расклад являлся не более чем отражением достаточно высокого накала этнических трений и конфликтов в нерусских регионах. Отсюда повышенный интерес к проблемам этногенеза и этнической истории, где противоборствующие стороны черпали нужные им аргументы. При этом речь шла о грамотных людях, получивших знания об истории из школьных учебников, художественной литературы, средств массовой информации. Посмотрим, какие же образы седой древности культивируются современными школьными программами в отдельных республиках, какие идеи в них вкладываются и с какими целями.
1. Осетины
Власти Северной Осетии вот уже в течение нескольких десятилетий поддерживают историческую версию, возводящую осетин напрямую к раннесредневековым аланам и глубже - к историческим скифам и сарматам, а также к еще более ранней кобанской археологической культуре (КАК), появившейся в центральной части Северного Кавказа в позднем бронзовом веке. Особенно подчеркивается языковая преемственность, идущая от «скифского языка». Эта версия постоянно звучит в школьных учебниках как в Северной, так и в Южной Осетии. Осетинские ученые склонны подчеркивать большой вклад алан в сложение основ европейской культуры, что должно придать особый блеск образу осетин в Европе. «Наследие скифской цивилизации входило в языческую культуру древних тюрков, славян и германцев, определяло военно-технический и духовный облик средневекового европейского рыцарства» - так пишется в современном учебнике. В особенности воспевается Аланское государство как одно из древнейших на Северном Кавказе, имевшее свою письменную традицию.
Эта версия этногенеза включает в себя несколько моментов, важных для нынешней идентичности осетин. Первое - это культурная преемственность в течение, по меньшей мере, трех тысячелетий («стойкое сохранение индоевропейско-арийско-иранского наследия»), несмотря на очевидные разрывы постепенности - между скифами и сарматами (они были заклятыми врагами), а также между аланами и более поздними осетинами (антропологи фиксируют значительные различия в их физическом облике). Наиболее разительный контраст наблюдался между аборигенной КАК и кочевниками, пришедшими из степей (скифами и другими). Это противоречие снимается утверждением об их смешении в раннем железном веке. Авторы нового учебника, вышедшего в 2000 году[2], идут еще дальше и предполагают, что люди КАК могли говорить на индоевропейском, а может быть, даже индоиранском языке. В этом и заключается второй важный для осетин момент, делающий акцент на языковую преемственность. Им известно, что по языку они отличаются от остальных северокавказцев, и они подчеркивают свои связи с индоевропейским миром. Отсюда вытекает третий момент, связанный с «арийским наследием». Авторы осетинского учебника хорошо знают о расистских ассоциациях «арийской идентичности» и отмежевываются от этого. Однако это не мешает им прославлять арийскую (индоиранскую) первобытность и превозносить арийскую религию и идеологию как свое ценное историческое наследие (в нацистской Германии учащимся предлагались курсы по «арийскому мировоззрению»). Они гордятся скифским миром, рисуя его самой развитой политической и экономической системой I тысячелетия до нашей эры. Скифов они изображают великими культуртрегерами и создателями ранних государств. Не забывается и территориальный аспект: авторы утверждают, что, в отличие от остальных индоевропейцев, скифы никогда не покидали своей евразийской степной прародины, причем истинной прародиной называются низменности Предкавказья.
Четвертым важным моментом является само Аланское государство, образ которого объединяет былую славу (политическое господство на Северном Кавказе в IX-XI веках) с упором на древнюю государственную традицию у осетин. Пятое - это христианство, сделанное аланскими царями государственной религией. Мало того, учебник напоминает, что первым, кто, по легенде, принес аланам христианство, был Андрей Первозванный. Так осетинские предки оказываются среди древнейших христиан на Земле. В то же время авторы делают акцент на выдающейся роли самобытной языческой веры, составлявшей основу «осетинской духовности», системы ценностей и норм поведения. Говорится, что единобожие появилось у предков осетин задолго до христианства. Шестым моментом служит грамотность: ссылаясь на известную Зеленчукскую надпись XI века, осетины утверждают, что они имели свою письменность в домонгольский период (но в учебнике ни слова не говорится о тюркских рунических надписях, найденных в том же районе). И последнее - «скифская цивилизация являлась началом и фундаментом трехтысячелетней традиции евразийского культурно-исторического единства, которое в Средние века продолжили тюркские империи, а в Новое и Новейшее время - Россия». Отсюда огромные заслуги осетин перед Россией, которой следует это уважать.
Иными словами, Золотой Век рисуется двухтысячелетним непрерывным прогрессивным развитием, прерванным монгольским нашествием. Осетинские предки описываются одновременно как коренные кавказцы (КАК) и как победоносные завоеватели-кочевники, прибывшие из евразийских степей. Но мы уже знаем, что их первичная прародина располагалась на Северном Кавказе; следовательно, «Кавказ - неотъемлемая часть скифского мира»!
В начале 1990-х годов парламент Северной Осетии ввел аланскую символику (включая изображение барса на фоне серебряных гор) в государственную атрибутику, а осенью 1994 года Северная Осетия добавила к своему названию термин «Алания». С тех пор местные общественные деятели и некоторые интеллектуалы всеми силами стремятся привить осетинам аланскую идентичность. Это желание просматривается и в анализируемом учебнике, где говорится, что «алан, которые в конце XIV века отстояли горную часть своей родины, сохранив язык и культуру, в исторической науке чаще называют осетинами».
Больным местом для осетин служит современный политический и территориальный статус Южной Осетии, автономия которой была ликвидирована грузинскими властями. Это тоже нашло отражение в учебнике, где весь Центральный Кавказ, включая его грузинскую часть, рисуется как «очаг непрерывной (от скифов до современных осетин) иранской этнокультурной традиции».
2. Адыги
От осетин не хотят отставать и другие народы Северного Кавказа, для которых скифская древность осетин звучит вызовом. Адыгейцы, кабардинцы и черкесы (их общее инклюзивное самоназвание - адыги) делают акцент на своем собственном статусе коренных народов и рисуют для своих предков еще более древнюю непрерывную историю. Они прослеживают ее от античных меотских племен, живших на северо-западном Кавказе в I тысячелетии до нашей эры, через раннесредневековых зихов и касоговIX-XII веков. Кроме того, адыги почитают известную майкопскую археологическую культуру (МАК) III тысячелетия до нашей эры как ценное наследие предков - «майкопцы принесли мировую славу нашему древнему краю». Некоторые авторы идут еще дальше и указывают на древнее родство с хаттами и касками Малой Азии, как если бы те передвинулись в III тысячелетие до нашей эры на северо-западный Кавказ и создали там МАК. В Нальчике был издан набор карт по истории адыгов, отождествляющий древнейший период их истории с хеттским государством как царством «мудрых монархов», где царили демократия, свобода и гуманизм. Вера в развитие общеадыгского государства начиная с III тысячелетия до нашей эры не только поддерживается известными адыгскими учеными, но и находит выражение в новых государственных символах - Республика Адыгея приняла в качестве своего герба так называемый «хаттско-хеттский штандарт», а герб Кабардино-Балкарии украсился хеттским одноглавым орлом.
Не хотят кабардинцы отказываться и от «кобанских предков». Обитавшие на Тамани в I тысячелетии до нашей эры синды безоговорочно включаются ими в состав меотов и объявляются создателями древнейшего в этих местах государства Синдика, хотя для специалистов и связь синдов с меотами остается неясной, и статус Синдики как самостоятельного государства вызывает сомнения - более правдоподобно, что в политическом отношении Синдика находилась под большим влиянием Боспорского царства.
Для кабардинцев эта версия важна по двум причинам. Во-первых, она призвана подтвердить их статус как народа, обладавшего древней государственностью. Во-вторых, она утверждает, что адыги издавна были не только значительной политической силой на северо-западном Кавказе, но еще, по меньшей мере, тысячу лет назад занимали там значительную территорию, простиравшуюся от Причерноморья-Приазовья до верховий реки Кубань. Последний момент имеет особое значение как для кабардинцев, так и для черкесов. Это связано с напряженной этнополитической ситуацией, сложившейся в обеих республиках. Действительно, адыгейцы по-прежнему живут в районе прародины, и их беспокоит лишь тот факт, что в Республике Адыгее по своей численности они значительно уступают русским. Более сложная картина складывается в Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии, в каждой из которых обитает по два титульных народа: в первом случае кабардинцы живут вместе с балкарцами, а во втором - черкесы вместе с карачаевцами. При этом балкарцы и карачаевцы являются близкородственными тюркоязычными народами. По численности кабардинцы в Кабардино-Балкарии превосходят балкарцев, а карачаевцы в Карачаево-Черкесии - черкесов. В обеих республиках титульные народы ревниво относятся к успехам друг друга, будь то в политике, экономике или социальной сфере. Ситуацию усугубляет и то, что карачаевцы и балкарцы входили в число депортированных народов и в последние советские десятилетия испытывали дискриминацию.
Вот почему для всех рассматриваемых этнических групп разные исторические события имели разную ценность. Сопротивляясь русификации, адыгейцы придавали особое значение сохранению родного языка и традиционной культуры. Поэтому они неизменно подчеркивали, что в условиях сарматского нашествия их предки не только сохранили язык, но и ассимилировали одно из сильных сарматских племен (сираков). Не менее важным им представлялось напомнить о своей древней государственной традиции, но им достаточно возвести ее к средневековым племенным союзам зихов и касогов. В объединении всех этих племен при князе Инале (IX-X века) они видят символ политического и этнического единства всех адыгских народов. Следовательно, адыгейский этногенетический миф включает такие положения, как длительную культурную преемственность (несмотря на разрывы между МАК, меотами, зихами с касогами и более поздними периодами), приверженность своей исконной территории, сохранение родного языка и тысячелетнюю государственную традицию.
Черкесы и кабардинцы живут к востоку от общеадыгской прародины, и для них особую важность представляет обоснование своего статуса первопоселенцев. Поэтому они стремятся отнести начало своего переселения как можно глубже в прошлое и продемонстрировать, что они прибыли на свои современные земли раньше тюркоязычных соседей. По археологическим данным, распространение кабардинских курганов на восток датируется концом XIV-XV веков, и это хорошо согласуется с тем известным фактом, что к тому времени монголы изгнали алан и кипчаков из северокавказских низменностей, освободив место для адыгской экспансии. Однако это не устраивает адыгских авторов: одни из них относят миграцию на восток к XII-XIII векам, другие - к V-VIII векам, а некоторые включают в предки адыгов носителей КАК, что превращает передвижение кабардинцев на восток в естественное стремление воссоединиться с забытыми сородичами.
3. Балкарцы и карачаевцы
Столь далеко идущие претензии кабардинцев не оставляют равнодушными некоторых балкарских интеллектуалов, издавна ведущих с теми нескончаемую земельную тяжбу. Балкарцев и карачаевцев не устраивает также и осетинская версия их истории, связывающая их формирование с ассимиляцией части алан пришлыми тюрками-кочевниками. Обоснованием балкарских претензий путем обращения к глубокому прошлому занимался недавно умерший балкарский археолог Исмаил Муссаевич Мизиев. Он ставил перед собой две цели - во-первых, опровергнуть общепринятую версию истории, согласно которой балкарцы и карачаевцы сформировались как народы достаточно поздно и были обязаны этим пришлым тюркам, смешавшимся с местными северокавказскими аборигенами; во-вторых, доказать историческое право балкарцев на обширные горные, предгорные и равнинные земли вопреки тому, что еще два столетия назад пять балкарских общин ютились в высокогорьях, испрашивая у кабардинцев разрешение на пользование предгорными пастбищами.
Для достижения этих целей Мизиев наделил тюркоязычием не только скифов, сарматов и алан, но и создателей всех более ранних археологических культур степного коридора, и настаивал на приходе тюрков на Северный Кавказ едва ли не в IV тысячелетии до нашей эры. Со стороны такая мегаломания кажется странной, но с учетом кабардинско-балкарского территориального спора, обострившегося на рубеже 1980-1990-х годов, все становится предельно ясным. Любопытно, что Мизиев и сам не скрывал своих истинных побуждений. В одной из своих книг он обращался к работе Государственной комиссии 1863 года, занимавшейся упомянутой земельной тяжбой, и откровенно демонстрировал свои симпатии к позиции балкарских ее участников. Он делал особый акцент на том, что широкое расселение кабардинцев происходило лишь в XV-XVI веках, то есть, с его точки зрения, достаточно поздно. А до того в течение тысячелетий здесь, по его мнению, обитали тюркоязычные предки балкарцев и карачаевцев. Вот почему он полностью отрицал наличие какого-либо местного ираноязычного субстрата и не принимал идею кипчакского компонента в этногенезе балкарцев - последний казался ему недостаточно престижным. Иное дело - булгарский субстрат, позволявший наделить балкарцев великой историей, древней государственностью и, что особенно важно, огромной территорией. Правда, с распадом Великой Болгарии хана Кубрата (VII век) в этой славной истории образовался очевидный пробел. Но Мизиева это нисколько не смущало, и он объявлял алан и родственных им асов прямыми предками балкарцев и карачаевцев. Так последние оказывались наследниками не только Великой Болгарии, но и Аланского царства. Тем самым, территориальная и государственная преемственность, идущая из глубины веков, оказывалась прерванной лишь монгольским завоеванием, вслед за которым наступила эпоха кабардинской экспансии.
И симпатизирующий автору читатель убеждается в том, что доминирование кабардинцев является столь же исторически преходящим моментом, как и господство монголов, и что все это не идет ни в какое сравнение со славным тюркским прошлым на Северном Кавказе. А чтобы читателя оставили последние сомнения, Мизиев строит соответствующим образом и текст своей книги о народах Кабарды и Балкарии, где тюркским предкам балкарцев посвящены десятки страниц, тогда как для обсуждения проблем происхождения и этнической истории адыгов ему хватило всего лишь трех. И эти страницы он посвящает доказательству того, что никакой древней истории у адыгов не было[3]. Остается отметить, что книги Мизиева, популяризирующие все рассмотренные идеи, были изданы Министерством народного образования Кабардино-Балкарской Республики в качестве пособий для учителей и учащейся молодежи!
Различие подходов создает тупиковую ситуацию в сфере образования. В 1995 году в Нальчике был опубликован школьный учебник, написанный совместно кабардинскими и балкарскими авторами. В одной его главе скифы назывались иранцами, а майкопская культура объявлялась творением рук абхазо-адыгских предков кабардинцев, а в другой главе и майкопская культура, и степное население начиная с раннего бронзового века однозначно отождествлялись с тюрками, тюрки представлялись создателями шумерской цивилизации и носителями скифской и аланской культур[4]. То же самое характерно для учебного пособия по истории, изданного в Карачаево-Черкесии. Там происхождение карачаевцев излагалось по Мизиеву, а в главе о черкесах была представлена адыгская версия древней истории[5].
4. Казанские татары
Если на Северном Кавказе наблюдается борьба между версиями древней истории, выдвигаемыми соседними народами, то в Республике Татарстан борьба за «истинную историю» ведется между двумя группами внутри самих татар. Обе эти версии имеют свои особые задачи. Цель «татаристского подхода», делающего акцент на золотоордынских корнях современных татар, состоит в культурной и языковой консолидации всех татар России под эгидой казанских татар. Татаристы мечтают и о символическом главенстве над русскими, что им якобы позволяет их славная история - ведь ранние тюркские кочевые империи процветали задолго до появления Киевской Руси, а могущественная Золотая Орда держала русские княжества в подчинении. В основе «булгаристского подхода», выводящего предков татар из Волжской Булгарии домонгольского времени, лежит забота о территориальной целостности и суверенитете современного Татарстана. Кроме того, он стремится очистить татар от того негативного образа, который столетиями навязывался им русской литературой, обвинявшей их в разгроме Киевской Руси. Десятилетиями татарские ученые и интеллектуалы пытались бороться с этой традицией, и некоторые из них видели приемлемое решение в акцентировании булгарских корней татарского народа вплоть до смены самоназвания.
В 1990-х годах оба подхода нашли свое место в местных школьных учебниках. Пропагандой радикальной версии булгарского мифа занимался лидер «булгаристского» движения Фаргат Габдул-Хамитович Нурутдинов. Некоторое время он преподавал «Родиноведение» в интегрированной школе № 133 г. Казани, которую он сделал полигоном борьбы с «советской версией» истории народов Татарстана[6]. В этой школе он обучал подростков «булгаристской версии» истории, призванной консолидировать все тюркское население Татарстана, чему должен был служить сконструированный им этноним «булгаро-татары». Настаивая на том, что «булгарская народность» домонгольской эпохи никуда не исчезала, а сохранялась наряду с другими тюркскими группами региона, он призывал к преодолению прежних «фальсификаций истории». К таким «фальсификациям» он относил «Золотую Орду» и «Казанское ханство» и утверждал, что Булгарское государство как независимая политическая единица непрерывно существовало в Среднем Поволжье с VII до конца XVI века. А в качестве надежного исторического источника школьникам рекомендовалась поддельная «древняя летопись» - «Джагфар тарихы».
Нурутдинов пытался доказать, что булгары были потомками «тюркских, индо-арийских и финно-угорских племен». Утверждая, что все остальные народы Среднего Поволжья, а также русские имели сходное этническое происхождение, Нурутдинов подчеркивал наличие «более или менее единого расового типа и многовекового родства народов нашего края», в чем он видел основу для добрососедских отношений между народами. Вместе с тем, он не упускал возможности навязать школьникам свою любимую идею о том, что «славные булгары» еще за несколько тысяч лет до нашей эры расселились не только по Восточной Европе, но и по Балканам и Передней Азии, построили Трою, создали государство Шумер и заселили Италию под именем этрусков. Автор делает сенсационное открытие, заявляя о том, что в VII-IX веках Русь входила якобы в состав Булгарского государства, а Киев был основан булгарами. Мало того, оказывается, некоторые из булгарских групп даже ухитрились заселить Америку! Короче говоря, в 1990-х годах «Великий булгарский миф» искал себе нишу в системе школьного образования в Республике Татарстан.
Идея о том, что казанские татары напрямую происходят от волжских булгар, пользуется в Татарстане определенной популярностью, и с февраля 1992 года булгарский крылатый барс украшает новый государственный герб этой республики. Первые школьные учебники нового поколения, изданные в Казани в начале 1990-х годов, были написаны булгаристами, и в них подчеркивалось большое значение булгарского наследия в татарском этногенезе. Торжественное празднование 1000-летия Казани, предстоящее в августе 2004 года, призвано еще раз подчеркнуть значение булгарского периода в истории казанских татар. Сегодня это наследие играет важную роль в борьбе татар за символический политический и культурный престиж в России. Действительно, Булгарское государство возникло раньше Киевской Руси, и булгары приобщились к монотеистической религии (исламу) и обрели письменную традицию (вначале руническую, затем арабскую) тоже раньше, чем это сделали восточные славяне. Главной идеей булгаристских учебников было непрерывное прогрессивное развитие государства и общества на территории современной Республики Татарстан. Поэтому структура учебника строилась следующим образом: первобытность (15 с.), булгарское государство (45 с.), история ранних татар до монгольского завоевания (41 с.), Золотая Орда (38 с.) и Казанское ханство (80 с.). Стержень этнической истории составляло на раннем этапе развитие булгарской общности, а затем - смешение булгар с татарами, пришедшими в золотоордынское время. Предшествующая история татар (не путать с булгарами!) представлялась прелюдией к такому смешению. Ясно, что в основе этого учебника лежала именно региональная история[7].
Однако соседние чуваши склонны считать волжских булгар исключительно своими предками и как будто бы не намерены делиться этим ценным наследием с татарами. Булгарская версия происхождения чувашского народа неизменно вот уже в течение многих лет преподается в чувашских школах. Чувашские авторы противопоставляют булгар татарам и обвиняют последних в том, что они столетиями нападали на предков чувашей и стремились превратить их в рабов. Чувашские учебники представляют Волжскую Булгарию общим наследием многих коренных этнических групп Среднего Поволжья, но татары, тесно связанные с Золотой Ордой, в их число не входят.
В 1995 году в Казани был опубликован первый татаристский учебник по древней и средневековой истории, который подготовил известный татарский археолог Равиль Габдрахманович Фахрутдинов[8]. По своей структуре он отличался от булгаристского учебника. В нем были следующие разделы: первобытность (12 с.), история древних тюрков (14 с.), древние государства «татарского народа» (19 с.), Волжская Булгария (37 с.), Золотая Орда (82 с.), Казанское и другие татарские ханства (более 60 с.). Тем самым, приоритет отдавался Золотой Орде и татарским ханствам. Этот учебник обнаруживал откровенную тенденцию включать историю самых различных тюркских племен и государств в единую схему татарской истории. Его автор пытался преодолеть узкорегиональный подход булгаристов и заявлял, что на широком пространстве от Западной Сибири до Крыма и от Казани до Астрахани (то есть в былых границах Золотой Орды) татар нельзя считать диаспорой, так как это была территория формирования татарского народа, Золотая Орда была общетатарским государством, а название «татары» было общим этнонимом. Кроме того, учебник ставил своей целью реабилитировать тюрков-кочевников, долгое время встречавших в русской историографии лишь пренебрежительное отношение. Фахрутдинов показывал, что тюрки имели блестящую древнюю историю - они были победоносными завоевателями, строителями мощных империй, искусными ремесленниками и торговцами, одаренными художниками и создателями самобытной письменности. Эта линия наследия казалась автору предпочтительнее булгарской, и он связывал формирование казанских татар с золотоордынскими татарами, прибывшими в Среднее Поволжье в 1430-х годах.
5. Чему же учат современные школьные учебники?
Изложенные версии о прошлом разных народов можно трактовать как этноисторические мифы. Несмотря на то, что нередко в их создании принимали участие ученые, эти исторические версии, разумеется, значительно упрощают гораздо более сложную историческую картину, делая ее однозначной и доступной для неспециалистов. Именно присущий им популизм и дает право считать такие версии мифами. Сам факт упрощения заставляет ставить вопросы, во-первых, о том, как и при каких условиях осуществляется отбор нужных исторических материалов и отбраковка ненужных, а во-вторых, о целях такого отбора: чем определяется актуальность тех или иных исторических фактов или их интерпретаций?
Вряд ли может вызвать удивление тот факт, что этноцентризм существенно влияет на саму методику исследования и ориентирует специалиста на поиски в строго заданном направлении. Вовсе не случайно упоминавшаяся выше Зеленчукская надпись, выполненная греческим письмом, была найдена в 1888 году, когда специалисты искали на Северном Кавказе, главным образом, христианские древности. Зато тюркские рунические надписи Северного Кавказа начали входить в научный обиход только с 1960-х годов, когда после возвращения балкарцев и карачаевцев из депортации проблема местных тюркских древностей стала более чем актуальной. Следовательно, этноцентристский подход существенно влияет на критерии отбора фактов. Поэтому, восстанавливая историю Алании, осетины всегда обращаются к ираноязычной Зеленчукской надписи и игнорируют найденные в том же районе тюркские руны, а балкарцы и карачаевцы испытывают интерес именно к последним. Соответственно рисуется и миф о предках, заставляющий осетин делать акцент на ираноязычии алан, а балкарцев и карачаевцев - изображать их тюркоязычными. Если же подходящих письменных документов не обнаруживается, то для построения Великого Мифа о предках приходится прибегать к фальшивкам и на поверхность всплывают такие «исторические документы», как «Велесова книга» у русских националистов или «Джагфар тарихы» у булгаристов.
Однако аутентичность информации не является в таких случаях источником беспокойства. Ведь, как говорит Джордж Шёпфлин, «главное в мифе - это содержание, а вовсе не соответствие историческим свидетельствам»[9]. Чтобы выполнять свои интегрирующие функции, этноцентристский миф должен звучать убедительно для членов этнической группы и разделяться ими, он должен устанавливать четкие этнические границы и в то же время позволять ассимиляцию других групп, он должен порождать чувство солидарности, способное преодолевать внутренние разногласия, он должен быть достаточно гибким, чтобы группа могла своевременно приспособиться к изменениям, он должен обладать объяснительными способностями - группа должна знать свою судьбу и причины своих неудач. Наконец, создаваемый элитой миф должен восприниматься каждым членом группы как свое кровное, для чего он должен затрагивать жизненно важные проблемы и предлагать решения, вызывающие у группы порыв энтузиазма. Создание мифа тесно связано с амнезией: группа должна быть готова отрешиться от неприятных фактов или от кажущихся ей уничижительными интерпретаций, «забыть» их во имя версий, открывающих более радужные перспективы. Такая «забывчивость» не является абсолютной; радикальное изменение обстановки может вызвать нужду в «забытых» фактах, и тогда они без особых затруднений возвращаются на свое место. Если в 1930-1950-х годах гонения против пантюркизма заставляли советских тюрков отказываться от наследия древних тюркских империй и искать себе автохтонных предков, то тюркское возрождение 1980-1990-х годов вновь сделало актуальным миф о великих тюркских завоевателях эпохи раннего Средневековья.
Миф о предках может быть как инклюзивным, так и эксклюзивным. Например, мечтая объединить усилия, адыгейцы, кабардинцы и черкесы следуют инклюзивному мифу об общеадыгском далеком прошлом, а балкарцы и карачаевцы в тех же целях выковывают миф о единых тюркских предках. Напротив, осетин и чувашей больше устраивает эксклюзивный миф, и они не желают ни с кем делиться соответственно аланским и булгарским наследием. Обычно господствующий в полиэтничном государстве народ развивает инклюзивный миф ради территориальной целостности страны и более полной интеграции ее обитателей; зато этнические меньшинства, заботящиеся о сохранении своего культурного лица, более склонны к эксклюзивному мифу. Однако бывают и исключения. Как мы видели, среди татар бытуют две разные версии этноистории: булгаристы придерживаются эксклюзивного мифа, а татаристы - инклюзивного. В этом сказываются имперские настроения татаристов, мечтающих о главенствующей роли в тюркском мире.
Ничто не способствует солидарности лучше, чем образ врага, и многие этноцентристские мифы не могут без него обойтись. Поэтому региональные истории всегда имплицитно или эксплицитно создают такой образ, будь то противопоставление горцев жителям низменностей, оседлых - кочевникам, коренных жителей - пришельцам, христиан - иудеям. Любопытно, что нередко это создает цепную реакцию, и миф моделируется по образцу своего соперника: стремление адыгов к консолидации было воспринято их соседями как претензии на создание Великой Черкесии, и балкарцы с карачаевцами также задумались о своем этническом единстве; использование русскими националистами индоевропейского (арийского) мифа для отстаивания территориальной целостности России вызвало «антиколониальную» реакцию в тюркском мире, и тюркские ученые начали тюркизировать древности, ранее считавшиеся индоевропейскими.
Рассмотренные этногенетические мифы сознательно возвращают из небытия архетипы, чреватые обострением межэтнических отношений. Эти архетипы сплошь и рядом отражают не действительное состояние дел, а субъективную картину мира, построенную на оппозиции «свое/чужое», где «свое» всячески превозносится и идеализируется, а «чужое» выступает полной ему противоположностью. При этом образ соседей складывается вовсе не из черт, реально им присущих. Напротив, как правило, «другие» служат как бы обратным изображением «нас», и то, что у нас выглядит как благо, у них оборачивается исчадием ада.
Тем самым, взаимоотношения между коренным населением и пришельцами представляются в виде неизбежного конфликта. В адыгейском учебнике говорится о победе меотов над «агрессивными сарматскими ордами», изображающимися «отсталыми племенами» (здесь интересно само использование современного термина «агрессивный», показательного для нынешней напряженной ситуации на Северном Кавказе). В то же время осетинский учебник, прославляя сарматских кочевников, представляет тюркоязычных кочевых гуннов как жестоких варваров и разрушителей цивилизаций. Напротив, по мнению Мизиева, гунны принесли с собой в Европу «прогрессивные культурные достижения», а если что и уничтожали, так это «реакционные социальные системы».
Едва ли не универсальным примером архетипов являются образы соседей у горцев и жителей низменностей: горцы считают, что последние утратили исконные высокие культурные ценности и морально разложились; напротив, жители низменностей видят в горцах отсталое население, которое требуется цивилизовать. Эта мифологема чрезвычайно популярна на Северном Кавказе. В частности, она подспудно присутствует в осетино-ингушском конфликте. Так, в 1990-х годах осетинская пресса рисовала ираноязычных скифов и алан великими завоевателями и цивилизаторами. Одновременно она представляла ингушей и других горцев как исконно агрессивных варваров. В свою очередь в чеченском учебнике для средних школ иранцы изображались дикими кочевниками, веками посягавшими на независимость горских народов и нарушавшими мир на Северном Кавказе[10]. Ингушский учебник идет еще дальше, и, чтобы индоевропейцы не мешали «предкам ингушей» создавать «великие цивилизации древности», он наделяет исконных индоевропейцев монголоидной внешностью и помещает их в Центральную Азию, откуда они будто бы мигрировали в Европу лишь в V тысячелетии до нашей эры. Мало того, здесь аланы изображаются предками именно ингушей и осетины полностью лишаются этого ценного исторического наследия[11].
Одни и те же исторические сюжеты могут получить разные или даже противоположные интерпретации в мифах разных народов. Если русским националистам «арийский миф» нужен, прежде всего, для того, чтобы отстаивать территориальную целостность страны, ядро которой якобы совпадало с индоевропейской прародиной, то осетины видят в нем символ своей самобытности, определяющий их особое место на Северном Кавказе. Если для русских националистов Хазария представляется абсолютным злом, то в тюркских мифах она обычно занимает почетное место; при этом в первом случае акцент делается на хазарском иудаизме, а во втором на тюркской принадлежности хазар. Если тюрки-кочевники рассматриваются русским мифом как завоеватели-варвары, приносившие лишь разрушения, то современные тюркские ученые делают все, чтобы наделить образ кочевников положительными чертами: в их описаниях древние тюрки выглядят культуртрегерами, строителями процветающих государств, создателями древней самобытной письменности.
Чем привлекает миф о далеких предках? Почему ему иной раз удается оказывать на людей более сильное воздействие, чем мифам о недавнем прошлом? Недавнее прошлое достаточно хорошо освещено документами, в нем действуют известные люди со всеми их достоинствами и недостатками, и этих людей нелегко идеализировать. Кроме того, общественные взаимоотношения недавнего прошлого отягощены социальными барьерами, и такое общество трудно представить органическим единством. Зато общества отдаленного прошлого, обезличенные разрушительным действием времени, много легче изобразить в виде культурных целостностей и наделить их единой волей, превратив в коллективных былинных богатырей, культурных героев. Наконец, в глазах народа и его соседей многовековая преемственность придает особый престиж культуре и заставляет считаться с ее носителями.
Любопытно, что рассмотренные выше этноисторические мифы полностью соответствуют программам местных этнонационалистических движений. Содержащиеся в них политические проекты прививаются учащимся в виде примордиалистских представлений, которые школьное образование легко превращает в «коллективную память». Это служит одним из важнейших механизмов, используемых мультикультурализмом для политизации культуры. В том-то и состоит трагедия современного мультикультурализма, что, выдвинутый либеральной демократией в надежде на «праздник разнообразия», он со временем стал превращаться в нечто прямо противоположное. Теперь лозунг мультикультурализма нередко служит для оправдания доминирования и дискриминации ссылками на «культурные особенности» и «исторические права». Соответственно, такой «мультикультурализм» предлагает объяснять современные этноконфликты некими исконными «культурными различиями» и «архетипами», доставшимися от первобытных предков. Именно в этом контексте на смену старому биологическому расизму приходит новый «культурный расизм». Однако все это не является имманентно присущим мультикультурализму качеством, а свидетельствует лишь о том, что либеральный мультикультурализм не приходит автоматически; за него следует бороться.
