Есть слова, в которых воплотился дух Великой французской революции. Одно из них — нация. Когда под Вальми ряды французов смешались было под вражеской канонадой, Келлерман, выйдя вперед с поднятой саблей, бросил в лицо ошеломленным пруссакам: «Да здравствует нация!». Революционный лозунг прокатился по рядам. Под огнем регулярных войск, считавшихся лучшими в Европе, не дрогнул ни один человек. При этом присутствовал Гёте. На памятнике героям Вальми начертаны его слова, переданные Эккерманом: «Отныне и от сего места начинается новая эра мировой истории».
С 1789 г. слово нация наполнилось значением, порожденным страстными порывами сердец, стихийными движениями масс, воодушевленных чувствами веры и надежды. Нация, думали тогда, это — единое тело, вся масса граждан, слившихся воедино. Нет более сословий, нет классов, все, что есть французского, составляет нацию. Это магическое слово дошло до самых глубин души народа, всколыхнуло дремлющие силы, возвысило людей над самими собой, одних повело вперед, других сбило с пути.
Но что за действительность скрывалась за этой словесной оболочкой? Не является ли слово нация одним из тех «слов-иллюзий», о которых говорит Ф. Брюно, автор «Истории французского языка»?[1]
В 1789 г. проблема нации составляла лишь один из аспектов общей проблемы революционного преобразования старого общественно-политического строя. Этот вопрос нельзя отделить от социальных движений и конфликтов: он развивался вместе с ними, и на нем лежит их отпечаток. Ведущую роль играла тогда буржуазия. Однако какое содержание придавала она понятию нации, которую освобождала и организовывала? Осуществится ли единство нации по примеру Англии путем компромисса с аристократией? Но во Франции, где аристократическая реакция сделала невозможной какую-либо реформу монархического режима, ее упорный отказ от всяких уступок в 1789 г. и позже сделал невозможным любое компромиссное решение, к которому стремились некоторые слои буржуазии. Аристократия явно сама исключала себя из нации. Нация, как об этом свидетельствовали акты Учредительного собрания, была буржуазной нацией.
Многочисленные противоречия возникли еще до созыва Генеральных штатов: они ясно видны в наказах. Аристократия и буржуазия были согласны в том, что королевский абсолютизм необходимо заменить властью закона, который представители нации должны обсуждать и принимать путем голосования. Правда, это чувство национального единства до некоторой степени умалялось критикой централизованного управления, требованием общинной и провинциальной автономии. Но главное было в том, что в борьбе сословий проявлялось столкновение классовых интересов. Если аристократия, хотя и не очень охотно, соглашалась на равенство в налогообложении, то от социального единства она решительно отказывалась, открыто требуя сохранения сословий, почетных привилегий и феодальных прав, держась за голосование по сословиям, которое обеспечивало бы ее преимущества. Третье же сословие, настаивая на равенстве прав, выступало за единство нации.
Для народных масс составление наказов и созыв Генеральных штатов оказались стимулом, пробуждавшим национальное сознание. Созыв Генеральных штатов глубоко взволновал народ, внушив ему надежду на улучшение жизни и на возрождение нации. Как отметил Ж. Лефевр, это была «благая весть» и «великая надежда». В той мере, в какой буржуазия разделяла эту надежду, единство третьего сословия и, следовательно, нации укреплялось. Оно крепло также, поскольку все третье сословие — буржуазия, ремесленники, крестьяне — верило в заговор аристократов. Упорство аристократии в защите своих привилегий, сговор с заграницей, который она с самого начала организовывала, опасение интервенции, возникшее уже в июле 1789 г., и, наконец, нехватка продовольствия (вследствие неумения анализировать экономическую конъюнктуру ее считали «искусственно вызванной») — все эти факты породили в народе мысль о заговоре аристократов. В результате упрочилась солидарность третьего сословия, в народе пробудилось чувство национального единства.
Последующие события ясно показали антиаристократическое классовое содержание этого складывавшегося национального сознания. Еще до 14 июля 1789 г. парижские выборщики предложили организовать в Собрании буржуазную милицию, названную Национальной. В это беспокойное время паролем ночных дозоров служила фраза: «Принадлежите вы к нации?» («Etes-vous de la nation?»). Возникло стремление не только пресечь заговор аристократов, но и покарать врагов, виновных в «оскорблении нации»[2].
С июля 1789 г. по сентябрь 1792 г. стихийные расправы народа со своими врагами были таким же проявлением стремления к национальной обороне, как и набор добровольцев, организация ополчения, террор и даже закон от 22 прериаля II года. В годы революции и защитная и карательная тенденции имели целью предотвратить национальную опасность путем устранения элементов, социально не ассимилируемых утверждавшей себя нацией. Начав эмигрировать сразу же после 14 июля 1789 г., аристократия оправдывала поведение народа: она сама исключала себя из нации, показывая, что классовое сознание преобладает у нее над национальным чувством.
Нельзя, однако, не отметить, что с 1789 г. национальное единство, утверждавшееся в борьбе с аристократией, едва прикрывало социальные противоречия внутри самого третьего сословия. Буржуазия и низшие классы не могли вкладывать одинаковое социальное содержание в «великую надежду».
Дореволюционный экономически строй заключал в себе противоречивую двойственность: традиционным лавкам и ремесленным мастерским противостояло промышленное предприятие нового типа. Если капиталистическая буржуазия требовала экономической свободы, то низшие классы сохраняли приверженность к регламентации и системе твердых цен, проявляли антикапиталистические настроения. Экономический кризис, возникший в связи с неурожаем 1788 г. и завершивший «нисходящую» фазу, начавшуюся за 10 лет до этого, был фактором, разлагавшим третье сословие, мешавшим формированию единого национального сознания. Свобода торговли и вывоза зерна, объявленная в 1787 г, Бриенном (впоследствии она была отменена Неккером), способствовала росту производства, но шла на пользу в основном лишь имущим, буржуазии. Народ уже ранее выражал недовольство помещиками и сборщиками десятины, обвиняя их в спекуляции. Теперь он стал выступать и против торговцев зерном, мельников, а затем и против булочников. Солидарность третьего сословия оказалась под угрозой.
Продовольственный вопрос с его далеко идущими последствиями (свобода экономики или контроль над нею, свобода прибыли или право на существование?) не мог не оказывать и в ходе революции влияния на то, как различные социальные слои представляли себе нацию. В течение II года республики парижские санкюлоты требовали права на существование, претворение в жизнь которого позволило бы им влиться в нацию на равных правах с другими. А в дни народного подъема, приведшего к событиям 4–5 сентября 1793 г., Эбер писал в своем органе «Рerе Duchesnе», что «у торговцев нет родины»[3].
Факторы разложения или факторы объединения — какие из них победят? Будет ли народ включен в состав той нации, которую организовывала буржуазия? Эти вопросы решались в борьбе.
Учредительное собрание 1789–1791 гг., строя новую нацию на узко цензовой буржуазной основе, тем самым обрекало свое детище на многочисленные противоречия. Вынужденное бороться с непримиримостью аристократии и отвергая в то же время нетерпение народа, Собрание не способствовало устойчивости буржуазной нации.
С другой стороны, единство нации скрепляли новые хозяйственные связи, которые могли быть лишь буржуазными. Общенациональный рынок создавался в результате решительного уничтожения феодальной раздробленности, установления свободы внутренней торговли без дорожных пошлин и барьеров, связанных с взиманием налогов на соль и другие продукты. Различные части страны сплачивались в единое целое. По отношению к загранице, во-первых, происходило «раздвижение барьеров», в результате чего, например, Эльзас и Лотарингия объединялись с остальной страной путем отождествления таможенных и политических границ, во-вторых, осуществлялась защита национальной продукции от иностранной конкуренции (хотя протекционизм таможенного тарифа 1791 г. был довольно умеренным).
Осуществляя такое объединение, буржуазия Учредительного собрания одновременно своей экономической политикой разобщала третье сословие. Упразднение цехов и регламентов лишь вызывало раздражение мастеров, лишившихся своей монополии. Свобода хлебной торговли, восстановленная (кроме экспорта) с августа 1789 г., вызвала общее недовольство низших классов как в городе, так и в деревне, поскольку многие крестьяне не собирали достаточно зерна, так что его даже не хватало для собственного пропитания. Столь же враждебно была воспринята в деревне свобода обработки земли, утверждавшая буржуазную концепцию собственности в противовес ее общинным формам; казалось, пришел конец общинным правам, обеспечивавшим средства существования беднейшего крестьянства. Не могло ли случиться так, что разочарование масс оттолкнет их от родины, организуемой в узких рамках интересов одного класса?
Народные массы были действительно исключены из нации цензовой организацией политической жизни. Правда, провозгласив теоретически» равенство, упразднив «корпорации», дробившие дореволюционное общество, утвердив индивидуалистическую концепцию общественных отношений, деятели Учредительного собрания закладывали основы нации, объединяющей всех: они были достаточно уверены в себе и в своем будущем, чтобы отождествлять интересы своего класса с интересами нации. Но, возведя право собственности в ранг неотъемлемого естественного права, они создали противоречия, которые не могли преодолеть[4]. Цветные не были допущены в нацию — и не только рабы, освобождение которых считалось ущемлением права колониальной собственности и эксплуатации, но также свободные негры и мулаты, отданные на произвол белых поселенцев. Пассивные граждане были лишены права голоса и исключены из Национальной гвардии. Политические права распределялись в зависимости от богатства; многие активные граждане, особенно мелкая буржуазия и люди свободных профессий, отстранялись от избирательных функций цензом, необходимым, чтобы быть избранным; представители должны были даже обладать какой-либо земельной собственностью.
Кто же составлял нацию после исключения 3 млн. пассивных граждан? 4 с чем-то млн. активных граждан, которые образовывали первичные ассамблеи? Или всего примерно 50 тыс. выборщиков избирательных ассамблей? «Нация — закон — король» — знаменитая формула, символизировавшая под прикрытием принципа национального суверенитета конституционное творчество Учредительного собрания, не могла никого обмануть. Нация ограничивалась в то время рамками имущей буржуазии.
Движение федераций также не могло скрыть эту глубокую социальную сущность. Федерации, появившиеся с конца 1789 г. и широко распространившиеся в следующем, демонстрировали чувство единства патриотов и поддержку нацией нового строя. Национальное единство проявилось, например, в торжествах, устроенных в Париже во время праздника Федерации 14 июля 1790 г. Но в то время как на словах провозглашалась теория нации как добровольного объединения, на деле утверждалась совсем иная социальная действительность. Кумир буржуазии, «герой Старого и Нового Света» Лафайет на празднике Федерации заявил, что намерен приобщить аристократию к революции; Национальная гвардия, которой он командовал, была буржуазной гвардией, из нее были исключены пассивные граждане.
Если вспомнить, при каких обстоятельствах в июле 1789 г. была сформирована гражданская милиция, еще яснее станет ее роль как защитницы всех имущих не только от эксцессов королевской власти и ее солдат, но также от угрозы, исходившей от народных низов.
«Учреждение гражданской милиции, — заявила в Национальном собрании утром 14 июля депутация Парижа, — и принятые вчера меры обеспечили городу спокойную ночь... Можно констатировать, что определенное количество этих (вооружившихся — А.С.) лиц было разоружено и приведено к порядку гражданской милицией»[5].
На празднике Федерации 14 июля 1790 г. народ, хотя он и проявлял энтузиазм, был не столько действующим лицом, сколько зрителем. Гвардия стала действительно национальной лишь тогда, когда в нее после 10 августа 1792 г. начали массами вливаться представители народа[6]. Но к этому времени тесные рамки буржуазной нации были уже сломаны войной и связанным с ней кризисом революции.
Отказ аристократии признать новый порядок и включиться в него, развитие заговора аристократов и их призыв к иностранной интервенции вскоре подорвали компромиссную политику Лафайета. В результате, одновременно с развитием кризиса революции прояснялось и национальное сознание низших классов.
Разложение армии, начавшееся с 1790 г., показало неспособность Учредительного собрания найти национальное решение военного вопроса. Когда социальный конфликт проник в армию, к тому же дезорганизуемую эмиграцией (в августе 1790 г. взбунтовался, например, гарнизон Нанси), Учредительное собрание объявило, что, «так как вооруженное нарушение войсками декретов Национального собрания, санкционированных королем, является величайшим преступлением против нации», бунтовщики будут наказаны[7]. Собрание сознавало, что национальная оборона и защита революции — неразрывно между собой связаны. Армию нельзя было избавить от влияния аристократов иначе, как превратив ее в национальную в полном смысле слова. Но это значило внести в нее революцию, и Учредительное собрание остановилось поэтому на полумерах; Робеспьер 10 июня 1791 г. снова предупреждал об опасности: «Что за сила дерзко и угрожающе поднимает голову среди обломков аристократий? Вы уничтожили дворянство, а дворянство живо еще во главе армий»[8].
Между тем Собранию еще 12 декабря 1789 г. было предложено национальное решение вопроса. Дюбуа-Кранcе под улюлюканье правых и при смущенном молчании левых заявил тогда: «Нужна действительно национальная мобилизация, начиная от второго человека империи и до последнего активного гражданина, включая всех пассивных граждан». Он предлагал также установить всеобщую, за исключением только короля, обязательную воинскую повинность и создать национальную армию[9].
Однако в то время Учредительное собрание не было готово идти подобным путем.
Как раз в момент бегства короля в Варенн Собрание, не доверяя действующей армии и не желая обратиться к народу, распорядилось мобилизовать 100 тыс. человек, взяв их из Национальной гвардии. Но бегство короля сыграло решающую роль в укреплении национального сознания народных масс, обнаружился сговор монархии с заграницей, все стали опасаться вторжения, пограничные крепости по собственной инициативе готовились к обороне[10]. Социальный и национальный инстинкт проявился как и в 1789 г. Когда в Варенне гусары, которые должны были охранять короля, перешли на сторону народа, раздался клич: «Да здравствует нация!»
А буржуазия в Учредительном собрании в это время более всего опасалась новой Жакерии, народных движений в городах (закон ле Шапелье был принят 14 июня 1791 г.); была сочинена версия о «похищении короля», а Барнав вечером 21 июня провозгласил: «Конституция — вот наш вождь!» На Марсовом поле 17 июля 1791 г. Национальная гвардия, состоявшая исключительно из буржуа, открыла огонь по сторонникам петиции.
В результате последующих событий назрел раскол: сторонником конституции оказалась цензовая буржуазия, народ же пошел за меньшинством буржуазных демократов, сплотившихся вокруг якобинцев во главе с Робеспьером. Конституция была пересмотрена, цензовые условия выборов усложнены.
«Заканчиваем мы революцию или мы ее начинаем снова?.. — поставил вопрос Барнав 15 июля 1791 г. — Еще один шаг может стать губительным и преступным; ещё один шаг в направлении свободы — и будет уничтожена королевская власть; еще шаг в направлении равенства — и будет уничтожена собственность»[11].
Нация оставалась нацией собственников.
В то время как Учредительное собрание старалось сдержать народный порыв, Пильницкая декларация эмигрантов от 27 августа 1791 г. взбудоражила национальные чувства: угроза интервенции была воспринята как оскорбление нации. Перед лицом военной опасности буржуазии волей-неволей пришлось обратиться к народу. Но народ потребовал себе места в нации. Национальная проблема встала по-новому.
* * *
Конфликт с аристократической Европой заставил революционную буржуазию не только призвать на помощь народ, но и пойти ему на уступки; социальное содержание нации тем самым расширилось. Это началось со времени войны. Она была одновременно революционной и национальной — войной третьего сословия против аристократии и войной французской нации против коалиции монархических стран Европы. Ввиду угрозы со стороны французской и европейской аристократии, выступившей против нации и внутри страны и на ее границах, хрупкая цензовая структура под напором народа рухнула.
Революционная буржуазия пошла на эти уступки народу не без колебаний и отклонений. Для двора война была средством восстановления власти аристократии и абсолютизма. «Вместо гражданской войны, — писал Людовик XVI Бретейлю 14 декабря 1791 г., — будет война политическая и так будет гораздо лучше. Физическое и моральное состояние Франции таково, что ей невозможно выдержать и полкампании».
Жирондисты считали, что война соответствует интересам нации. «Народ, завоевавший свободу после 10-векового рабства, нуждается в войне: война нужна, чтобы закрепить свободу», — заявил Бриссо в Якобинском клубе 16 декабря 1791 г. А в Законодательном собрании 29 декабря он сказал:
«Наконец-то наступил момент, когда Франция перед лицом Европы должна показать свой характер свободной нации, которая намерена защитить и отстоять свою свободу... Война в настоящее время есть национальное благо, и единственное несчастье, которого надо опасаться, это не иметь войны... Война вытекает только из интересов нации»[12].
О какой нации шла речь, пояснил Иснар, считавший, что недостаточно «отстоять свободу», а нужно «завершить революцию»[13]. Определяя социальное содержание будущей войны, Иснар говорил, что «это борьба, которая развернется между патрициатом и равенством». Патрициат означал аристократию, но под равенством жирондисты понимали лишь конституционное равенство, как оно было определено цензовой системой голосования. Война, к которой стремились жирондисты, соответствовала тем самым интересам лишь буржуазной нации.
Взгляды на нацию якобинцев и будущих монтаньяров в то время мало отличались от жирондистских. Колло д'Эрбуа придерживался в 1792 г. цензовой концепции нации, оправдывая в то же время абсолютное право собственности[14]. Робеспьер, хотя и выступал резко против войны, по национальной проблеме не расходился принципиально с жирондистами, считая необходимым укрепить нацию в том виде, как ее определила конституция 1791 г. Но он предлагал действовать в другой последовательности:
«Прежде всего обратите взор на внутреннее положение, наведите порядок у себя раньше, чем нести свободу другим, — заявил он в Якобинском клубе 2 января 1792 г. — Вы, кажется, сказали, что корень зла в Кобленце? Разве он уже не в Париже?»
До того как начинать войну, считал Робеспьер, необходимо справиться с королевским двором, произвести чистку в армии, уничтожить аристократию, вооружить пассивных граждан, пробудить дух общественности.
20 апреля 1792 г. Законодательное собрание проголосовало за объявление войны королю Богемии и Венгрии. Через шесть дней в Страсбурге Руже де Лиль выступил со своей «Боевой песнью Рейнской армии». В уме того, кто написал эту песню, как и тех, кто ее пел, революция и нация не различались. Песня клеймила не только тиранов и «низких деспотов», замышлявших вернуть Францию к временам «древнего рабства», но также и аристократию, эмигрантов, «эту свору рабов и предателей», этих «отцеубийц». Родина, к которой воспевается «священная любовь», которую призывают защищать всеми силами, была Отечеством, создававшимся с 1789 г. в борьбе против аристократии.
Эту песню, ставшую вскоре «Гимном марсельцев» или «Марсельезой», нельзя отделить от ее исторического контекста — кризиса весны 1792 г. Национальный подъем и революционный порыв были нераздельны; в основе патриотизма лежал классовый конфликт, придававший ему обостренные формы. Аристократы противопоставляли презираемой ими нации короля; те из них, кто остался в стране, ждали завоевателей с нетерпением, эмигрировавшие сражались в рядах неприятеля. Для патриотов 1792 г. дело шло о защите и утверждении завоеваний 1789 г. Национальный кризис послужил новым толчком для активизации народных масс, демократическое движение углубилось. Пассивные граждане по совету самих жирондистов вооружались пиками, надевали красные колпаки, объединялись в братства.
Национальный кризис, связанный с войной, подогревая революционные настроения, обострил социальные противоречия внутри бывшего третьего сословия. Буржуазия была обеспокоена еще больше, чем в 1789 г. Жиронда вскоре заколебалась. Был введен налог на богачей с тем, чтобы вооружить волонтеров. В Керси, а затем в Нижнем Лангедоке вспыхнули аграрные бунты. В то же время продолжала свирепствовать инфляция. Снова начались продовольственные волнения. Убийство мэра Этампа Симоно 3 марта 1792 г. было свидетельством непримиримого противоречия между народными требованиями и буржуазными концепциями торговли и собственности. В мае 1792 г. Жак Ру выступил в Париже с требованием смертной казни для спекулянтов, а в Лионе 9 июня муниципальный служащий Ланж предложил свои «простые и легкие средства установить изобилие и справедливую цену на хлеб»[15].
С этого момента буржуазию начал преследовать призрак «аграрного закона». В то время как кюре Мошана Пьер Доливье выступил в защиту бунтовщиков Этампа, Жиронда 12 мая 1792 г. решила устроить траурную церемонию в честь Симоно и вывесить его перевязь мэра под сводом Пантеона. Так вырисовывалась линия раздела, которая вскоре прошла между Горой и Жирондой. Жирондисты испугались народной волны, которую сами вызвали своей политикой войны. Национальное чувство у них никогда не было настолько сильным, чтобы заглушить классовую солидарность.
В июне 1792 г. Жиронда маневрировала уже с трудом. В то время как Лафайет и его сторонники продолжали слепо цепляться за концепцию цензовой нации[16], а король ожидал прихода пруссаков, жирондисты пытались оказать на него давление. Бриссо разоблачил предательство короля и его министров-фельянов и предложил объявить отечество в опасности[17], а некоторые жирондисты пытались продолжить переговоры с королем. Опасаясь поставить под угрозу, если не саму собственность, то по крайней мере главенствующую роль богатства, жирондисты более всего боялись народного восстания, которое действительно вскоре смело вместе с конституцией 1791 г. и тесные рамки цензовой нации.
Восстание 10 августа 1792 г. было общенациональным в полном смысле слова. В его подготовке и проведении важнейшую роль сыграли федераты из департаментов, особенно южных и бретонских. Социальные и политические барьеры, разделявшие нацию, пали. Пассивные граждане просачивались, а затем массами влились в собрания секций и в батальоны Национальной гвардии. «Особый класс граждан не может присваивать себе исключительное право спасать родину», — заявила парижская секция Театр-Франсэз 30 июля 1792 г., призвав граждан, «аристократически названных пассивными», вступать в Национальную гвардию, участвовать в общих собраниях, в «осуществлении той доли суверенных прав, которая приходится на секцию»[18]. В этот же день Законодательное собрание узаконило фактически сложившееся положение, приняв декрет о допущении пассивных граждан в Национальную гвардию. «В час, когда родина в опасности, — заявила секция Бютт-де-Мулен, — суверен должен быть на своем посту: во главе своих армий, во главе всех дел, он должен быть повсюду»[19].
Введением всеобщего голосования и вооружением пассивных граждан революция 10 августа включила народ в нацию и знаменовала появление политической демократии. После ряда безуспешных попыток сторонники компромисса с аристократией сами себя устранили. Дитрих попытался поднять восстание в Страсбурге, затем бежал; Лафайет, покинутый своими войсками, 19 августа 1792 г. перешел к австрийцам. Более того, выход на сцену санкюлотов оттолкнул от нации часть буржуазии, которая начала оказывать ей сопротивление.
По мере углубления революционного кризиса новые черты нации становились более четкими и резкими. Сентябрьские убийства и первый период террора отличались национальным и социальным аспектами, неразрывно связанными друг с другом. Иностранное вторжение (пруссаки вступили на французскую территорию 19 августа) стало мощным возбуждающим фактором. В конце августа — начале сентября 1792 г. народная нация сильнее всего подвергалась опасности извне. Но с национальной угрозой соединилась и опасность социальная — угроза контрреволюции.
«Нужно было не допустить врагов к столице, где они собирались перебить наших законодателей, вернуть Луи Кадету его железный скипетр и снова надеть на нас цепи», — писал в своем «Дневнике» драгун Маркан 12 сентября 1792 г. после отступления у Ля Круа-о-Буа в Аргоннах[20]. По мере того как усиливалась ненависть к захватчикам, росла также ненависть к внутреннему врагу — к аристократам и их сторонникам. Эта социальная ненависть охватила не только парижских санкюлотов. И. Тэн, которого нельзя заподозрить в благожелательном отношении к этим событиям, нарисовал яркую картину сильнейшего негодования, вызванного у крестьян перспективой восстановления дореволюционного строя:
«Величайший гнев охватывает мастерские и хижины, в них раздаются национальные песни, клеймящие заговор тиранов и призывающие народ к оружию»[21].
Ни в какой другой момент революции тесная связь национальной проблемы с социальной действительностью не проявилась столь очевидно. «Остановив продвижение неприятеля, мы остановили и акты народной мести — они: прекратились одновременно», — писал Азема в своем отчете Конвенту 16 июня 1793 г.[22]. Вальми положило конец первому периоду террора. Но в этот, день под лозунгом «Да здравствует нация!» сражалась уже не буржуазная Национальная гвардия Федерации, а армия «портных и сапожников»[23].
В связи с осуждением и казнью короля контуры новой нации определились еще более четко. Сен-Жюст первым подошел к вопросу о суде с национальной точки зрения: «Те, — сказал он, — кто будет судить Людовика, должны будут основать республику... Мы хотим республику, независимость, единство... Людовик XVI должен быть судим как враг-иностранец». 27 декабря Сен-Жюст говорил: «Отечество среди вас. Выбирайте между ним и королем!». Робеспьер призывал «совершить акт национального провидения» и объявить Людовика XVI «предателем французской нации».
Казнь короля, нанесшая решающий удар по монархическим чувствам, завершила освобождение идеи нации от её монархической оболочки. Разделив непримиримой ненавистью «цареубийц» и «апеллянтов», монархическую Европу и революционную Францию, она сделала всякий компромисс невозможным. Новая нация, отождествленная с республикой и опирающаяся на окрепшую сплоченность буржуа-монтаньяров и народа, шла в бой под лозунгом: победить или умереть.
Требуя казни короля, вожди монтаньяров стремились в то же время придать национальному фактору положительное содержание, способное привлечь народные массы. В этом отношении знаменательна эволюция во взглядах Сен-Жюста. В работе «Дух революции и конституции Франции» (1791 г.), где чувствуется еще влияние Монтескье, Сен-Жюст писал:
«Где нет закона, там нет и отечества. Поэтому народы, живущие под игом деспотизма, отечества не имеют, если не говорить о том, что они презирают или ненавидят другие нации».
Отождествление родины и свободы было довольно распространенной темой рассуждений в XVIII в. Сен-Жюст сделал от нее шаг вперед, когда в ноябре 1792 г. отождествил родину со счастьем: «Народ, который несчастлив, не имеет родины». Он пошел и дальше, подчеркнув, что для основания республики необходимо «вывести народ из разлагающего его состояния неуверенности и нищеты». Выступая против «беспорядочного выпуска» ассигнаций, он заявил в Конвенте:
«Вы можете в один момент дать (французскому народу. — А. С.) отечество, остановив инфляцию, обеспечив народу пропитание и, таким образом, тесно связав его счастье с его свободой».
Робеспьер высказался в декабре 1792 г. еще более определенно. Поставив право на существование выше права собственности, он заложил теоретические основы нации, включающей в себя низшие классы[24].
Но в то время когда потребности войны и ее национальный характер требовали сближения монтаньяров с санкюлотами, ее классовое содержание отталкивало жирондистов. Жиронда отвергала всякие уступки. 8 декабря 1792 г. Ролан добился восстановления свободы хлебной торговли после того, как Барбару выступил против тех, «кто хочет иметь законы, ущемляющие собственность»[25]. 13 марта Верньо еще резче подчеркнул классовую основу жирондистской политики, заявив, что «равенство для общественного человека есть лишь равенство нравов»[26]. Это означало сохранение ведущей роли за собственностью и богатством. Сказывалась ли здесь тоска жирондистов по цензовой организации нации? Во всяком случае то была боязнь народа.
Военные поражения в марте 1793 г. и опасность, возникшая в связи с ними для нации, решили судьбу Жиронды. В этом отношении события 31 мая, — 2 июня были выражением как национального, так и революционного порыва, одновременно защитной и карательной реакцией на новое проявление заговора аристократов. Эти события были заранее оправданы распространением «секционного движения» в департаментах, что означало для Бордо, Марселя и еще больше для Лиона контрнаступление аристократии и посягательство на национальное единство, утвердившееся в союзе Горы и санкюлотов.
«Федерализм» имел свое социальное содержание, выраженное более четко, чем его политический аспект. Отчасти федерализм объяснялся сохранившимся местным партикуляризмом, но в большей степени солидарностью классовых интересов. В мае 1793 г. «секционное движение» развязало гражданскую войну. Федералистское восстание, расширившее ее, объединило сторонников дореволюционного строя — фельянов, приверженцев цензовой системы, и буржуазию, встревоженную за свою собственность и свободу прибыли. И это произошло тогда, когда монтаньяры ради союза с Санкюлотами пошли (хотя и не без колебаний) на установление руководства экономикой: 4 мая 1793 г. был принят закон определивший департаментский максимум на зерно и фураж. Правда, жирондисты отказались от союза с вандейцами и от обращения за помощью к другим странам, но, проявив недоверие к народным массам, Жиронда сыграла на руку аристократии и вражеской коалиции. В июле 1793 г. казалось, что нация вот-вот распадется. Но всё же 10 августа 1793 г. — годовщина падения трона и принятия монтаньярской конституции — было праздником единства и неделимости нации.
Революционное правительство, сложившееся летом и осенью 1793 г., было символом новой национальной действительности. В то время как /52/ Гора колебалась и дискутировала, народные массы, движимые своими потребностями и своей ненавистью, толкали ее вперед и заставляли принимать важные решения, такие, как создание массового ополчения. Сильное правительство было в это время необходимо, чтобы дисциплинировать народное движение и сохранить союз народа с буржуазией, которая одна могла дать тогда необходимых руководителей. В этом и заключалась политика революционного правительства в течение всего II года республики. В частности, Робеспьер проявлял постоянную заботу о сохранении революционного единства бывшего третьего сословия, иными словами — национального единства.
Этим объясняются некоторые стороны деятельности Робеспьера, например приостановка им развернувшейся борьбы с религией (déchristianisation)[27]. Террор также был средством национальной и социальной защиты, в нем снова проявились как оборонительная реакция, так и карательная тенденция третьего сословия, но теперь контролируемые революционным правительством и введенные в законные рамки. Это подтверждают и статистические исследования Д. Грира[28]. Террор развернулся особенно в тех областях Франции, где контрреволюция встала на путь открытого предательства и вооруженной борьбы. Если в Париже было вынесено 15% смертных приговоров, то на два основных района гражданской войны приходилось 71%: на юго-восток — 19%, на запад — 52%. Этому географическому распределению соответствовали и мотивы осуждения: в 72% случаев речь шла о бунте. Правда, по социальному составу 85% осужденных принадлежали к третьему сословию и лишь 8,5% — к дворянству и 6,5% к духовенству. «Но, — как справедливо заметил Ж. Лефевр, — в подобной борьбе с перебежчиками церемонятся меньше, чем с самими противниками» [29].
Как и гражданская война, одним из аспектов которой он являлся, террор отсекал от нации элементы, считавшиеся социально неассимилируемыми, т.е. аристократов, и тех, кто связал с ними свою судьбу. С другой стороны, он способствовал развитию чувства национальной солидарности. Дав революционному правительству силу принуждения, террор заставил на некоторое время умолкнуть классовый эгоизм и принудил всех пойти на жертвы, необходимые для спасения нации.
Борьба против «факций» (группировок) развивалась в том же направлении и имела целью исключить из нации элементы раскола. Выступая против «факций», которые фактически выражали развитие социальных противоречий, Сен-Жюст обвинял их главным образом в том, что они разлагали национальный фронт, шли на компромиссы с внутренними или внешними врагами, наносили удар по единству третьего сословия, единству, являвшемуся залогом победы над аристократией.
«Поэтому иностранный враг постарается создать как можно больше факций... — заявил он в марте 1794 г. — Следовательно, всякая группировка преступна, поскольку она есть обособление от народа и народных обществ и независимость от правительства. Следовательно, всякая факция преступна, поскольку она направлена на разделение граждан».
В своем докладе 26 жерминаля (15 апреля 1794 г.) Сен-Жюст воскликнул, обращаясь к факционерам: «Вы хищные звери! Вы разделяете жителей одной республики!»
Однако недостаточно было утверждать необходимость национального единства и создавать его насильственными средствами. Нужно было также /53/ придать ему содержание, способное сплотить массы. Дети своего века, несшие на себе отпечаток его социальной действительности, монтаньяры и якобинцы, а также вожди санкюлотов собирались включить народные массы в буржуазную нацию не иначе, как путем приобщения их к собственности в том смысле, как она определялась в 1789 г. Уже не было речи о том, чтобы подчинить право собственности праву на существование, ни о том, чтобы считать собственность «социальным институтом», а не естественным правом. Во время обсуждения новой Декларации прав, предпосылаемой конституции 1793 г., Робеспьер ни единым словом не обмолвился о своем предложении от 24 апреля («Собственность есть право каждого гражданина пользоваться и распоряжаться той долей благ, которая ему гарантируется законом»).
Гора попыталась удовлетворить крестьян отменой без компенсации всех сохранившихся еще феодальных прав (17 июля 1793 г.), декретом о распродаже эмигрантских имуществ небольшими участками с рассрочкой платежа на 10 лет (3 июня) и декретом о добровольном разделе общинных земель по числу жителей (10 июня). Кульминационным пунктом этой политики, направленной на создание нации мелких собственников и на отождествление родины с собственностью, были вантозские декреты II года.
«Силой вещей, — заявил Сен-Жюcт 8 вантоза (26 февраля 1794 г.), — мы приходим, может быть, к результатам, о которых и не помышляли. Богатство находится в руках довольно значительного числа врагов революции, а трудовой народ в силу своих потребностей оказывается в зависимости от своих врагов. Думаете ли вы, что какое-либо государство может существовать в условиях, когда гражданские отношения противоречат форме правления?»
Смысл этих слов становится более ясным при сравнении их с некоторыми указаниями республиканских учреждений: «Предоставить всем французам средства для удовлетворения первых жизненных потребностей» и «нужно, чтобы человек жил независимым». Речь шла здесь о социальной и экономической независимости, которую обеспечивала собственность.
Декреты 8 и 13 вантоза лишили собственности врагов нации и подозрительных лиц, передав эту собственность неимущим патриотам, Поэтому декреты не были, как полагает А. Матьез, «программой новой революции», а шли по линии буржуазной революции, неразрывно связанной с утверждением частной собственности. Конфискация некоторых частных имуществ была лишь средством борьбы с предательством аристократии, и когда Сен-Жюст 8 вантоза провозгласил, что «тот, кто оказался врагом своей страны, не может быть в ней собственником», он лишь повторил идею, давно признанную не только революционной буржуазией, но также санкюлотами и их вожаками. Жак Ру, например, в августе 1793 г. потребовал, чтобы по возвращении с войны «санкюлотам и их вдовам была роздана часть имущества эмигрантов, федералистов и тех депутатов, которые покинули свой пост и предали нацию». Подобные идеи развивал и генерал парижской национальной гвардии Анрио, выступая 7 брюмера (28 октября 1793 г.) в Якобинском клубе:
«Нужно, чтобы все то, что теряют аристократы, было отдано патриотам. Дома, земли — все должно быть разделено между теми, кто воюет с этими злодеями»[30].
В то время как революционное правительство и особенно робеспьеристы стремились подвести под нацию прочный, по их мнению, фундамент мелкой собственности, экономическая политика II года, характеризовавшаяся введением твердых цен, регламентации и контроля, вносила элемент расстройства в новую национальную действительность. Закон о всеобщем максимуме от 29 сентября 1793 г. был принят под давлением санкюлотов. Пришлось удовлетворить их требование, поскольку энергия /54/ санкюлотов была нужна, чтобы бороться с аристократией и спасти нацию. Однако приверженность буржуазии, даже монтаньярской и якобинской, к свободе производства, ее враждебное отношение к твердым ценам несомненны. Ремесленники требовали максимума как потребители, но он был применен к ним и как к производителям.
Комитет общественного спасения, озабоченный прежде всего сохранением единства третьего сословия в борьбе с аристократией, долго не решался на регулирование цен и в конце концов направил это мероприятие главным образом в русло военных усилий. Противоречия между интересами революционной буржуазии и санкюлотов делали политику Комитета общественного спасения менее эффективной. Конечно интересы национальной обороны требовали, чтобы санкюлоты ели досыта, и это оправдывало максимум. Но и в народном и в буржуазном сознании национальные и социальные устремления переплетались весьма своеобразно. Санкюлоты, выступая за максимум цен, руководствовались гораздо больше собственными интересами (хотя бы и во вред буржуазии), чем общенациональными соображениями. И, наоборот, использовав максимум в интересах национальной обороны и государства (которое исторически могло быть лишь буржуазным государством), революционное правительство разочаровало низшие классы. Таким образом, с конца зимы 1794 г. национальный фронт, на который оно опиралось, стал распадаться, и открылся путь, приведший к термидору.
Война в течение II года получила более конкретное национальное и социальное содержание. «Если нас к этому принудят, мы будем вести жестокую войну патриотизма против тирании», — заявил еще 25 декабря Дюбуа-Крансе[31]. Декретом от 24 февраля 1793 г. армия была превращена в национальную путем включения в нее разных сословий. Теперь национальной cтала сама война. Как заметил Ф. Брюно, слово национальный и производные от него включались с этого времени во все выражения, относящиеся к армии[32].
Социальное содержание войны было сформулировано как одной, так и другой стороной не менее отчетливо. Эмигранты намерены были уничтожить завоевания 1789 г. и возродить господство аристократии. Это было продемонстрировано восстановлением дореволюционного строя в департаменте Нор, частично оккупированном австрийской армией. В Валансьене австрийцы снова ввели феодальные права и церковную десятину, вернули земли священникам и монахам. Если бы нация была побеждена, контрреволюционеры, несомненно, аннулировали бы распродажу национальных имуществ[33].
С другой стороны, в рядах армии II года национальный пыл и революционный дух слиты воедино. И в то время как правительства стран коалиции не хотели апеллировать к национальным чувствам и «популяризировать» войну, революционное правительство провело чистку командного состава и стремилось укрепить в войсках гражданский дух. «Не только от числа и дисциплины солдат должны вы ждать победы, — заявил Сен-Жюст в феврале 1793 г., — вы добьетесь ее лишь в результате распространения в армии республиканского духа».
Победы привели, однако, не к укреплению, а к разрушению национального единства, которое было уже подорвано социальными противоречиями. Пока революция находилась в опасности, буржуазия в Конвенте не решалась отделаться от революционного правительства из опасения нанести ущерб делу национальной обороны. Когда же победа была обеспечена, чувство социальной солидарности снова взяло верх. /55/ Революционное третье сословие окончательно распалось. Встал вопрос о том, что нужно покончить с управлением экономикой, восстановить свободу прибыли, ликвидировать возможность создания «народной республики» [34] и вернуться к практике либерализма — одним словом, полностью восстановить социальное и политическое главенство буржуазии. Нацию, на некоторое время расширившуюся за счет включения низших классов, снова хотели ограничить одними имущими, сузив до тесных рамок цензовой республики. В этом смысле 9 термидора было поворотным пунктом в в формировании французской нации.
* * *
Нация буржуазии обрекла себя на неустойчивость, пытаясь исключить из своего состава не только аристократию, но после 9 термидора и низшие классы.
Народные низы не могли безропотно согласиться на свое выключение из нации, созданию которой они способствовали. Измученные голодом жители предместий Сен-Марсель и Сен-Жак (секции Финистер и Обсерватуар) прислали в Конвент делегатов, которые заявили 27 вантоза III года (17 марта 1795 г.): «Нам не хватает хлеба. Еще немного и мы начнем раскаиваться в тех жертвах, которые мы принесли ради революции» [35]. Жерминальское и прериальское восстания и последовавшие репрессии показали, что невозможно стабилизировать нацию на узкой основе собственности и цензовой буржуазии.
С этого времени революционное движение низов стало нащупывать новые пути. Бабеф ставил своей целью обеспечить всеобщее счастье трудящихся, а не «счастье небольшой кучки» [36], но и он лишь постепенно освобождался от воззрений своего века, согласно которым нация основывалась на собственности. Несомненно, что под впечатлением господствовавшей нищеты Бабеф в своем «Манифесте плебеев» от 9 фримера IV года (30 ноября 1795 г.) высказался против аграрного закона, предложил отменить право наследования и, особенно, собственность на землю. Но тогда еще не настала пора для нации неимущих!
Во времена Директории нация снова была ограничена узкими рамками цензовой буржуазии. Ее принципы ясно изложил Буасси д'Англа еще в своем выступлении о проекте конституции 5 мессидора III года (23 июня 1795 г.): «Вы должны, наконец, гарантировать собственность богатых людей... Гражданское равенство — это все, что может требовать разумный человек... Нами должны управлять лучшие, а лучшие — это люди наиболее образованные и наиболее заинтересованные в сохранении законов. Но, за малыми исключениями, вы найдете таких людей лишь среди тех, кто, владея собственностью, дорожит страной, в которой она находится, законами, которые ее защищают, спокойствием, которое ее сохраняет, и кто благодаря этой собственности и доставляемому ею благосостоянию получил образование, дающее возможность мудро и здраво рассуждать о достоинствах и недостатках законов, определяющих судьбу родины... Страна, управляемая собственниками, находится в общественном состоянии (ordre social); страна, в которой управляют неимущие, находится в состоянии естественном» [37]. С правом собственности оратор связывал и свободу экономики: «Если вы дадите людям без собственности /56/ неограниченные политические права... они установят или позволят установить твердые цены, гибельные для торговли и промышленности, ибо они не могут ни почувствовать, ни предвидеть, ни остеречься плачевных последствий такого мероприятия» [38]. Это было безоговорочное осуждение опыта II года, лишение низших классов всякой надежды. Так восстанавливалась традиция 1789 г., из соглашения между термидорианскими республиканцами и конституционными монархистами возникало очертание нации зажиточных собственников — «нотаблей».
В это время путь приобщения народных масс к собственности, открывшийся было благодаря законодательству монтаньяров, был практически снова закрыт. Когда Файян 27 фрюктидора II года (13 сентября 1794 г.) предложил новый порядок распродажи национальных имуществ, благоприятный для «республиканцев несобственников», то Лозо возразил ему, что
«невозможно, чтобы в республике, насчитывающей 24 млн. жителей, все были земледельцами... невозможно, чтобы большинство нации состояло из собственников, так как в этом случае каждый вынужден был бы для поддержания жизни обрабатывать свое поле или виноградник, а торговля, искусство и промышленность вскоре погибли бы» [39].
Термидорианцы, таким образом, отбрасывали народный идеал нации мелких независимых производителей.
Одновременно с утверждением буржуазной концепции нации приняло новую окраску и национальное чувство, поддерживавшее дух армии. Преданность нации сменялась авантюризмом и стремлением к грабежам.
«Солдаты! Вы раздеты, вы плохо питаетесь, — заявил Бонапарт в воззвании от 26 марта 1796 г. накануне итальянской кампании.— Я поведу вас на плодороднейшие равнины мира. Богатые провинции, большие города будут в вашей власти. Вы там найдете честь, славу и богатство».
Патриотизм стал лишаться своего республиканского и гуманного содержания, из него все больше проглядывал национализм. На смену гражданским чувствам и революционному энтузиазму пришли презрение ко всему иностранному, военная слава и национальное чванство. Мари-Жозеф Шенье прославлял «Великую нацию привыкшую побеждать». Это выражение, часто встречавшееся в годы Директории, стало официальным термином в период Империи [40].
Военная диктатура Бонапарта дала возможность буржуазной нации стабилизироваться и в то же время расшириться путем включения тех аристократов и эмигрантов, которые теперь пошли на объединение. Началось слияние элементов нового господствующего класса, к чему стремились в свое время деятели 1789 г.
Такому повороту событий способствовало изменение настроений в рядах эмиграции. Покинув Францию из-за приверженности к традиционным понятиям, из чувства чести или социального эгоизма, эмигранты долгое время с презрением произносили даже сами слова родина и патриот. Однако изменения, происшедшие в стране после 9 термидора, а также испытания, пережитые в эмиграции, заставили их изменить свое отношение к Франции, по-новому оценить родину, воплощавшуюся теперь уже не в «моей религии и моем короле», а в «земле и в умерших».
Таким образом, через 10 лет после начала революции аристократическая и буржуазная Франция объединились. Несмотря на все, что их разделяло ранее, теперь, на основе приверженности к земельной собственности, они пришли к соглашению об отождествлении французской земли с французской родиной, вовсе не заботясь о тех, кто не был собственником и, следовательно, не мог конкретизировать свой патриотизм такой привязанностью к земле. Буржуазия и зажиточное крестьянство, /57/ получив землю или увеличив свои владения, придали тому, что в 1789 г. было лишь надеждой, вполне ощутимую форму, ставшую еще более жесткой в результате социально-политических мероприятий Консульства: французская нация стала нацией собственников. Эмиграция, со своей стороны, отождествляла идею родины с землей и готовилась включиться в нацию собственников.
Нация, родина — эти понятия не определяются раз навсегда. На каждом этапе исторического развития, под маской, которая лишь кажется неизменной, они воплощаются каждый раз в новой, непрерывно меняющейся социальной действительности.
Статья опубликована в журнале «Новая и Новейшая история», 1963, № 6. – С.43-58.
Сканирование и обработка: Nighter.
По этой теме читайте также:
